Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА] - Эмиль Офин

Вот они стоят, аккуратные, до блеска отполированные, красивые штучки. Это уже не мертвые куски металла, это почти живые, для чего-то нужные детали. И три из них сделаны его, Симкиными, руками.

Чувство давно угасшей гордости зашевелилось в груди у Симки.

«И не так уж долго я с ними возился».

Он посмотрел на часы.

Вид чужих часов вернул его к действительности и дал другое направление мыслям.

На крышке часов была надпись:

«Любимому мастеру и другу в день его пятидесятилетия».

Симка задумался, потом погасил свет и вернулся в комнату. Короткая летняя ночь подходила к концу. Теперь стал виден большой лист ватмана, приколотый кнопками к стене.

Симка прочитал: «Приспособление для автоматической разметки и сверловки детали № 3».

Чертеж был сложен, и хотя Симка не мог разобраться в нем, однако сразу же узнал в углах четыре детали, три из которых он только что выточил.

Но испытанного прежде чувства радости уже не было.

Из-за листа ватмана торчал уголок конверта. Симка взял его и вынул письмо.

«Горький, 17 мая.

Добрый день, дорогой Федор Васильевич!

Прошло уже больше года, как я уехал от Вас, а написать собрался только сейчас. Стыдно это, я знаю, но получилось так не из-за лени, а потому, что я еще не знал самого себя: боялся, что окажусь неспособным поддержать честь нашего училища. Но теперь все это позади; у меня уже пятый разряд, и меня назначили бригадиром.

Милый Федор Васильевич, здесь вместе со мной работают известные Вам Лешка Горюнов и Федя Белых. Они тоже хорошо трудятся, и мастера ими довольны.

Мы всегда с благодарностью вспоминаем Вас и понимаем, что тем, чего мы достигли, обязаны нашему ремесленному училищу и Вам. Вы научили нас работать.

Спасибо Вам за все Ваше хорошее.

Мы с радостью прочли в «Правде» о награждении Вас орденом в день Вашего пятидесятилетия. Мы гордимся, что мы Ваши воспитанники, и будем всегда работать так, чтобы Вам не пришлось краснеть за нас. Желаем вам хорошего здоровья и долгих лет жизни.

Поздравляем Вашу Зиночку с окончанием десятилетки и желаем ей в жизни такой же удачи, какая выпала на нашу долю.

С комсомольским приветом преданный Вам Сережа».

Симка поднялся с колен и взял со стола фотографию в светлой дубовой рамке. Сердце его громко застучало, во рту сразу стало сухо. Знакомые карие веселые глаза с улыбкой глядели на него. Но Симка не видел этой улыбки, он видел в них укор. Казалось, они говорили: «Ведь тебе же самому противно то, что ты сейчас делаешь. Я знаю, ты завидуешь ребятам, которые написали папе письмо. Ты можешь опять стать таким же, как они… И, может быть, мы снова встретимся когда-нибудь, в такое же хорошее летнее утро…»

Небо за окном светлело все больше и больше. Облака начали розоветь. Репродуктор на стене вдруг ожил, и по комнате поплыли редкие вибрирующие звуки хорошо знакомой Симке песни. Он вздрогнул и посмотрел на фотографию, которую все еще держал в руке, затем осторожно поставил ее на стол и направился в прихожую.

Он взял чемодан и принялся развешивать вещи по своим местам.

Руки его дрожали.

Прежде чем уйти, он вернулся к столу и, стараясь не глядеть на фотографию, вынул ее из рамки и сунул в карман…

Город просыпался. Звенели проносившиеся еще полупустые трамваи, за их широкими окнами сидели люди, читавшие книги или газеты. Симка попытался вспомнить, когда он последний раз читал газету, да так и не смог.

Маленький пыхтящий буксир трудолюбиво тянул три огромные баржи, на борту его было написано: «Иван Кочетков». Кто такой Иван Кочетков, Симка не знал, но подумал, что этот человек сделал что-то хорошее и полезное, иначе его именем не стали бы называть даже такое маленькое суденышко.

Волны закипали под кормой, длинной косой грядой бежали к берегу и, ударяясь о гранит, откатывались обратно.

Симка вынул из кармана связку ключей и отмычек. Взошедшее солнце засверкало на них веселым блеском. Раздался всплеск, и круги пошли по воде, сливаясь с затухающими волнами, поднятыми прошедшим буксиром.

— Смотрите?

Симка круто обернулся. Рядом стоял милиционер.

— Смотрю. А что, разве нельзя?

По вполне понятным причинам Симка не любил встречаться с людьми в милицейской форме, но на этот раз он не испытывал страха. Да и милиционер этот показался ему не совсем обычным: вместо того чтобы спросить документы, он добродушно улыбнулся и ответил:

— Зачем нельзя! Можно. Я на пост иду — смотрю, с поста следую — гляжу. И все наглядеться не могу.

Милиционер сделал широкий жест, словно собираясь охватить освещенные зарей дворцы и набережные, и вдруг зевнул.

— Ну, я свое отдежурил, пойду отдыхать. А вы, видать, уже на работу собрались? Вы, извиняюсь, гражданин, какой профессией обладаете?

— Я?.. Я токарь, металлист. Милиционер вздохнул.

— Завидная специальность.

Симка вдруг ощутил свое превосходство.

— Да уж, конечно, не то, что ваше дело, с жульем да с пьяными возиться.

Милиционер не обиделся. Он внимательно посмотрел на Симку и усмехнулся:

— Это еще бабушка надвое сказала, гражданин. Ваша профессия сложная, только с людьми дело иметь потруднее, чем детальку выточить; не так снимешь стружку — пропал человек. А ведь он живой. — Милиционер еще раз зевнул и притронулся к козырьку. — Бывайте здоровы, желаю хорошо потрудиться, гражданин.

Симка смотрел милиционеру вслед, пока тот не скрылся за углом, потом вынул фотографию и смело глянул девушке в глаза.

Теперь они не жгли. Теперь в них светилось такое же теплое и веселое солнце, как то, которое взошло над пробудившимся городом».

На последней странице рассказа, ниже подписи мужа, Зинаида Федоровна прочла сделанную красным карандашом размашистую надпись:

«Уважаемый товарищ Бугров!

Ваш рассказ напечатать не можем, потому что он надуман, дидактичен и неубедителен. Отсутствие жизненной правды мстит за себя. Нужно не выдумывать всякие небылицы, а описывать нашу настоящую прекрасную действительность, в которой такие явления, как ваш Симка, невозможны.

Рукопись возвращаю, но писать не бросайте, у вас есть способности,

С приветом редактор Р о з о$7

Зинаида Федоровна не стала наводить порядок. Она крепко завязала тесемки папки с неопубликованным рассказом и, положив ее обратно в тумбочку, забросала ворохом газетных вырезок и старыми конспектами.

Неожиданно зазвонил телефон.

В трубке зарокотал знакомый басок:

— Зинаида Федоровна? Это я, Розов. Звоню с вокзала. Все в порядке: уехал с комфортом, кланяется, целует. Велит вам беречь себя и поскорее выздоравливать.

Зинаида Федоровна усмехнулась:

— Спасибо за внимание. Между прочим, товарищ редактор, я с вами совершенно согласна в том, что необъяснимых явлений в наше время не бывает.

ШКОЛЬНЫЙ ВЕЧЕР

Мгновение, когда, повинуясь поднятой палочке, умолкает зал, настораживается оркестр, а по ту сторону занавеса — Иван Андреевич это хорошо знал—волнуются артисты, — это мгновенье, казалось, было утеряно…

Иван Андреевич воспринимал спектакль как море — неизменно прекрасное и зовущее, но всегда переменчивое… А в тот вечер все, что происходило вокруг, напоминало какой-то хорошо смазанный и отрегулированный механизм — вовремя появлялись и уходили артисты, осветители наводили лучи прожекторов, оркестр играл слаженно и уверенно: еще бы, эти люди знали свои партии наизусть, как Иван Андреевич партитуры; казалось, оркестр мог обойтись без дирижера.

Иван Андреевич испугался. Он взглянул на первую скрипку. Лунин играл, полузакрыв глаза и слегка раскачиваясь; его густые волосы вздрагивали, когда он резко опускал смычок, вздрагивала и правая щека — полная и морщинистая; он будто слушал только самого себя, и его побледневшее лицо с плотно сжатыми губами было строгим и неуловимо помолодевшим. «Нет. Этому не изменило вдохновение», — подумал Иван Андреевич и немного успокоился: значит, не старость, ведь Лунин старше его.

Это случилось после шестнадцати тактов фортиссимо. Оркестр замер на мгновенье, как волна перед тем, как обрушиться на берег. Сейчас должна была выйти Веригина.

Лунин приоткрыл один глаз и посмотрел на Ивана Андреевича. Это значило, что скрипач ждет указаний, которых нет в партитуре. Иван Андреевич повернул сжатую в кулак правую руку ладонью вверх. Стоило ему, плавно качнув кистью, разжать пальцы, и вместе с музыкой ожила бы застывшая у рампы, словно упавшая с неба, большая Снежинка. Он ждал взрыва аплодисментов, обычных при выходе солистки, но в зале раздалось лишь несколько хлопков — они не могли бы заглушить робкого пиччикато. Иван Андреевич разжал пальцы.